Ученик средней школы Оуэн (Айан Форман, отличный) довольно случайно знакомится со старшеклассницей Мэдди (Бриджетт Ланди-Пейн). Она читает поэпизодный гид по сериалу «Розовый мрак», который он никогда не смотрел. Сериал показывают на детском канале, его ближайший аналог — «Баффи — истребительница вампиров». В общем, зрелище достойное, но в старшей школе с большим успехом можно фанатеть и по условной «Сплетнице». Мэдди приглашает Оуэна к себе домой и показывает ему сериал, что навсегда меняет жизни обоих.
Они не слишком активно общаются, но девушка записывает ему кассеты с новыми эпизодами, и для мрачноватого интроверта Оуэна мир «Розового мрака», жутковатого, печального и поразительно настоящего сериала, становится практически реальностью. Тем же он оказывается и для Мэдди, которая хочет быть похожей на Тару, одну из главных героинь, и вдохновляясь её примером, пытается пережить старшую школу.
Как и всякий любимый сериал, «Розовый мрак» кончается, как кончается и школа для Мэдди, и привычная жизнь для Оуэна. Девушка исчезает, а парень не может понять, как жить дальше. Он взрослеет (и его начинает играть существенно менее удачный Джастис Смит), продолжает возвращаться к сериалу, думает о работе, думает о том, почему реален мир вокруг, когда могло бы быть реальным что-то гораздо лучше и интереснее, чем муть и скука пригородной жизни. И чем муть и скука вообще.
Например, мог бы быть реальным «Розовый мрак», где две девушки-телепатки, встретившись однажды в детском лагере, с тех пор общаются на расстоянии и противостоят Мистеру Меланхолии, злодею на Луне (образ из «Путешествия на Луну» Мельеса). А тот каждый раз натравливает на девушек всё новых и новых «монстров недели», в частности гигантское инфернальное мороженое, впавшее в депрессию после зимнего отсутствия продаж.
Когда в жизни Оуэна вновь возникает Мэдди, в баре, выписанном в картину прямиком из «Малхолланд Драйва», она продвигает ему именно эту мысль. Мир есть сон, а в сериале была вся правда, и с этим надо, естественно, что-то делать. Как и лучшие картины Дэвида Линча, «Я видел свечение телевизора» состоит из двух частей, двух реальностей, одна из которых иллюзия, а вторая — правда. Как и у Линча, что есть что, понятно не сразу и на самом деле непонятно вообще.

У картины, правда, есть вполне очевидная трактовка, связанная с проблемой гендерной идентичности. Когда героя спрашивают, кто ему нравится, он теряется и отвечает, что ему нравятся сериалы. Впоследствии он вроде бы вступает в отношения, но об этом сообщает закадровый голос, любые проявления романтического или сексуального остаются за кадром и главной видимой страстью героя так и остаётся свечение телевизора. И в контексте судьбы Джейн Шёнбрун — извилистой и связанной с некоторыми осознаниями в поисках себя — в событиях «Я видел свечение телевизора» легко разглядеть метафору гендерного перехода.
Однако в отечественном дискурсе вопросы гендера в лучшем случае — политические, а вообще говоря, скорее философские, поэтому прозрачность метафоры Шёнбрун покрывается мраком общефилософских проблем. Даже, увы, не розовым. Герои картины сталкиваются с двумя кризисами сразу: они не могут понять себя и не могут понять мир, и этот разрыв в реальности и познании ничем не залатать. Лишаясь уверенности сразу в двух константах — в мире и в себе — персонажи, в общем, решают уравнение, где все переменные — неизвестные. Настигающая их тревога непознаваемого становится центром фильма.
При этом самое интересное в картине не в пространстве абстракций, а в её искренности, выстраданности, в том, что тревога героев психологически достоверна, а не просто философски обоснованна. Личный опыт автора позволяет посмотреть на далеко не новые сюжеты «Донни Дарко» Келли и «Экзистенции» Кроненберга под интересным углом. Реальность реальности, обреченность на печаль, невозможность прорваться к какой-то ключевой правде о жизни, — всё это действительно скорее отблески давних вопросов, и на эти темы телевизор каждого кинолюбителя когда-то уже светился, но интонация Шёнбрун заставляет простить ей многое.
В частности то, что, как и любимый сериал героев, фильм «Я видел свечение телевизора» гораздо органичнее существует в памяти, чем непосредственно на экране. Это кино, которое сложно обвинить в излишней увлекательности или попытках завлечь случайных зрителей. Скорее наоборот — собравшиеся смотреть уже должны в некотором смысле быть «своими», а идеальный способ дистрибуции картины — обмен записями на кассетах. Как в лучших хоррорах, кассеты, естественно, должны быть немножко проклятыми.

Оседая в голове странным, слегка приукрашенным воспоминанием, фильм расцветает уже по-настоящему, и пересматривать его, наверное, даже не стоит. Как и сериал «Розовый мрак», который, если перестает быть воспоминанием из детства в девяностых, теряет не просто очарование, а себя. Теряют себя и герои, которые пытаются вернуться, но не знают, куда. Тяга к вечному возвращению перерастает для них в не менее вечный вопрос об идентичности. Не понимая, как преодолеть грань между подростковыми проблемами и взрослой жизнью, между реальностью и фантазиями, между прошлым и тем, что его скрашивало, они мечтают вернуться, может быть, в детство, но могут в итоге только потеряться. Исчезнуть из мира, увидеть в свечении телевизора своё отражение. В конце концов — правильно погрустить.
Известная доля критики связана как раз с тем, что Джейн Шёнбрун как автор не предлагает ни зрителям, ни героям выхода, только тоску. Оуэн и Мэдди обречены гадать, какой могла бы быть их жизнь, зрителям нужно самим понять, что произошло на самом деле, а из очевидного в картине только печаль и искренняя любовь к телевидению девяностых.
Однако странно, наверное, просить Ричарда Келли объяснить, что случилось в «Донни Дарко», и так же странно ругать Шёнбрун за то, что «Я видел свечение телевизора» — грустный фильм. Это кино людях, к которым не прискакал философствующий кролик. Которые оказались в кино про нереальность мира, не обладая лицом Джуда Лоу. О тех, кто потерялся между сном и явью, но не заплутав в окрестностях гламурного Малхолланд Драйв, а уснув перед телевизором, чей свет в итоге оказался для них светом в конце тоннеля.